Гипсофила - мелкие белые цветы на длинных тонких стеблях. Воздушные, словно облачко, упавшее с небес. Они продавались сегодня в нашем супермаркете. Я их увидела, когда пошла за хлебом. И сразу узнала. Их привезли из далекой Голландии.
А я впервые увидела их много лет назад на твоем столе и запомнила на всю жизнь. Помнишь, тот теплый дождливый июльский день? Кажется, это было в другой жизни... Я позвонила тебе по телефону, и мы договорились, что я к тебе приеду. Приближался день твоего рождения, и я хотела поздравить заранее, потому что уезжала в Москву.
Мелодично пропел звонок. Дверь открыла твоя старенькая бабушка и сказала, что ты еще не вернулся с работы. Она проводила меня в твою комнату, уставленную книгами, залитую веселым летним солнцем. Я села у письменного стола и увидела эти цветы в узкой высокой вазе. Это были трогательные нежные создания. Я никогда не видела их прежде, и они сразу покорили меня. Я любовалась ими и ждала тебя. Мне было хорошо в твоей комнате среди твоих вещей. Я испытывала щемящее чувство счастья и могла бы так просидеть весь вечер и всю ночь. Ты всегда опаздывал, и я полюбила ожидание. Я любила все, что было связано с тобой.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . ..
Я так и не дождалась тебя в тот вечер. За окном зашуршал дождь. Пора было уходить. Я долго писала тебе письмо. Оно не получалось и я рвала листок за листком. И, наконец, оставила лишь несколько строк.
Это было наше последнее свидание. В тот вечер я решила расстаться с тобой, хотя знала, что это равносильно самоубийству.
Прошло много лет и мне стало казаться, что я, наконец, забываю тебя.
Но, наверно, неспроста именно сегодня, в день нашей первой встречи, я вновь увидела эти цветы, словно ты прислал их, как напоминание, из далекого прошлого.
Я стояла в полупустом утреннем магазине и не могла оторвать от них глаз. Слишком много чувств и воспоминаний они будили в моем сердце.
Продавщица сказала, что их привезли из далекой Голландии. А я всегда думала, что это какие-нибудь самые простые цветы, вроде наших лесных незабудок.
Дома я взяла “Определитель растений” и легко нашла эти цветы: ”Gypsophila panikulata - качим метельчатый. Обычное растение. Встречается в степях, на лугах, в речных долинах. Декоративное, лекарственное “, - прочитала я.
28,29.3.1996г.
Я с детства любила зеленый цвет. Я сердцем чувствовала, что он хранит в себе что-то тайное, сокровенное.
Он вбирал в себя зелень высокой шелковистой травы, что росла у чугунной ограды старинной липовой аллеи, протянувшейся вдоль всей нашей улицы; изумрудную зелень кудрявого клевера, покрывающего землю около ветхих деревянных сараев; горьковатую зелень глянцевых листьев старых тополей, расположившихся уютно, стайкой, в центре нашего двора; тепло быстролетного лета.
Это была и зеленая прозрачная глубина озера, окруженного старыми толстенными деревьями в Аксаковском саду.
Это был и зеленый, тревожно мигающий, огонек семафора на черном ночном вокзале, полном тихого радостного смеха встреч и горьких слез наступившей разлуки.
Это был и цвет долгожданной новогодней елки, украшенной серебряными шарами, таинственно поблескивающими в тишине раннего январского утра.
Я всю жизнь пыталась разгадать загадку зеленого цвета, понять, в чем его секрет, что такое необъяснимое он в себе таит.
"Зеленый цвет - это сердечность”, - сказала позднее одна моя знакомая и я поняла, что она права.
Зеленый цвет, как зеркало, отражает состояние души, живущей в гармонии с окружающим миром, с природой, с Богом.
Зеленый цвет - это символ жизни.
Зеленый цвет таит в себе любовь, добро.
11.8.1996г.
Я купила подснежники и поставила их на подоконник. Они пугали меня своей красотой. Каждый лепесток насквозь просвечивало солнце. Сплошная игра света и теней - необъяснимая нежность. Их корявые стебли были напоены первым соком влажной, только что оттаявшей земли, и они издавали ни с чем не сравнимый запах, запах первой весенней свежести, талого снега.
В этом видении было что - то потустороннее и мне стало не по себе. Ведь не может же на земле существовать такая совершенная красота. Мне казалось, что я ее подглядела в щелочку через какую - то запретную дверь. Мне хотелось взять в руки кисть и написать их маслом на холсте или нарисовать легкую прозрачную акварель на грубоватом белом листе бумаги из школьного альбома для рисования. Но я знала, что у меня нет дара живописца, и потому взялась за перо: авось что - нибудь да получится. Но тут меня одолели сомнения, ведь мне никто не поверит. Кто поверит в существование подобной красоты? Красоты, которая убивает своим совершенством?
И мне стало страшно. Может, эту красоту мне показал сам дьявол? Или само Божье провидение? Ведь, что такое подснежники? Что в них особенного? Их продают на каждом углу по рублю. И они лежат, сжавшись, на дне старой грязной корзины и таращат на мир наивные детские глазенки. Или растут себе где-нибудь на затаенной лесной опушке, по щенячьи радуясь солнцу. И каждый, кому не лень, может их отыскать и сорвать.
Но после зимней стужи, после зимнего голодания по цветам эти крошечные белые цветочки кажутся волшебством.
14.10.98г.
« Вербы – это весенняя таль,
И чего – то нам
светлого жаль.
Значит, теплится где-то свеча,
И молитва моя горяча».
А. Блок
Ещё неделю назад пологий спуск к церкви был покрыт хрустящим прозрачным ледком. Старушки аккуратно обходили его, боясь упасть. Но сегодня от него не осталось и следа. Горячее весеннее солнце высушило асфальт, и только на обочинах островками чернел рыхлый снег. Слева, у старых деревянных домов, неловко громоздились жёлтые обструганные брёвна, источая горьковатый пьянящий аромат. На брёвнах шумливой стайкой весёлых воробьёв
сидели мальчишки и бойко продавали вербу. Верба таяла на глазах. Никто не проходил мимо. Каждый останавливался, выбирал веточки попушистее и спешил в храм, поторапливаемый праздничным перезвоном церковных колоколов.
Нежные серебряные звуки разлетались окрест и таяли в воздухе над крышами современных серых девятиэтажек, приземистых деревянных домишек
и разросшихся, как грибы после дождя, новеньких крепких особнячков, двухэтажных, с широкими окнами и балкончиками.
На церковном крыльце просила милостыню ещё не старая, неопрятная женщина, в выгоревшем платке, в заношенной телогрейке. На её левой руке спал завёрнутый в какие-то тёмные тряпки ребёнок. А в правой она держала прозрачный полиэтиленовый пакет, в котором вперемешку лежали смятые сторублёвки, пряники, крутые яйца и яркие карамельки. Она не первый год приходила сюда. Прихожане её хорошо знали, жалели и подавали, кто сколько может.
Чуть дальше, прямо на холодной каменной ступеньке сидела коротко стриженая худощавая женщина с большим, расплывшимся, как чернильное пятно, синяком под глазом. Рядом – растрёпанный мужчина лет тридцати.
От них разило вином. Они тоже тянули руки и просили:»Подайте, Христа ради. . .»
У самых дверей стояла чистенькая круглолицая женщина в белом ситцевом платочке. Заслышав шаги, она поднимала кверху добродушное лицо с незрячими глазами и певуче произносила: «С праздничком! Подайте, Христа ради.. .». И если не подавали – по детски насупившись, умолкала.
И над всем этим пёстрым и разноликим миром плескался прозрачный, пронизанный солнцем золотой воздух и где-то в далёкой вышине синело невесомое весеннее небо, исчерченное коричневыми узорами нагих ветвей.
В коридоре с фрески над арочным входом на Анюту глянули скорбные строгие глаза Богородицы. Анюта перекрестилась и шагнула в притвор. И сразу поняла, что пришла слишком рано: шла общая исповедь. Под церковными сводами гремел голос отца Георгия: ". . . и если кто-то из вас прогневается на ближнего своего, тот является убийцей. Злое слово убивает душу. . . "
В церкви было душно. Двери были распахнуты настежь. Анюта переходила от одной иконы к другой, ставила свечи. Нечаянно повернув голову, она вдруг увидела распахнутую дверь, а в её проёме, как в раме, прозрачную акварель голубого весеннего вечера, немного грустного от прощального света заходящего солнца. И она уже в который раз пожалела, что у неё нет дара живописца, и не может она увиденное перенести на холст.
Народа было много, люди стояли вплотную друг к другу. В руках держали пушистые веточки вербы - символ пробуждающейся природы.
Многих из них она знала в лицо, но были и «новички»: пожилая грузная дама в нелепой розовой шляпке всем рассказывала, что у неё на прошлой неделе умерла мама, и спрашивала, куда можно поставить свечку за упокой души; две молоденькие девушки-подружки в коротеньких юбочках с ярким макияжем на лице с весёлым любопытством разглядывали всё вокруг и тихонько обсуждали увиденное; лысоватый добродушный дедок грубовато проталкивался вперёд и раздражённо возмущался, что долго не начинают.
Но постепенно все затихли, успокоились. Какая-то женщина за спиной Анюты с горечью произнесла: «Прости нас, грешных, Господи! И как ты нас таких только терпишь?».
Исповедь закончилась. Из крестильни внесли три больших эмалированных бака с вербами и поставили на стол. С правой стороны, снизу, на них падал мягкий золотой отсвет свечей, и они казались таинственными и прекрасными в золотистом полумраке.
Началась Великая вечерня. Распахнулись Царские врата, и священники в праздничных парчовых одеяниях запели проникающими в самое сердце голосами: «Придите, поклонимся Цареви нашему Богу. Придите, поклонимся и припадем Христу, Цареви нашему Богу. . .» Дьякон кланялся, плавно помахивал кадилом.
Церковь наполнялась густым сладким запахом ладана. Тихо и радостно пел хор.
Все заботы и горести остались где-то там, за стенами церкви. Им казалось, что их души вместе с голосами певчих уносятся куда-то ввысь, под самый купол и там сливаются с Богом.
В окна заглядывал прозрачный апрельский вечер. Ему тоже хотелось присутствовать на праздничном богослужении.
Началось освящение верб, и церковь озарилась множеством зажжённых свечей. У каждого в руке трепетала свеча, и серебрился букетик. У Анюты вербы были самые красивые, нежно-розовые, пушистые. Отец Георгий ходил между рядами и, читая молитву, кропил всех святой водой. Когда серебряные капли брызнули Анюте в лицо, она ощутила внезапную радость и свежую очищающую прохладу.
В конце службы все с благоговением прикладывались к лежащей на аналое праздничной иконе и толстому тому Евангелия в золотом резном окладе. Отец Георгий раздавал хрупкие веточки церковной вербы и кусочки освящённого белого хлеба.
Просветлённые и умиротворённые, люди выходили на крыльцо в объятия синеглазого апрельского вечера, под взгляды крупных светлых звёзд.
В этот вечер праздновался вход Господень в Иерусалим, или Вербное воскресенье, как его просто и поэтично называли в народе.
Иисус Христос под приветственные крики шумной толпы входил в Иерусалим, чтобы исполнить своё предназначение, принести кровную жертву, искупляющую грехи всего мира. Он знал, что те, кто сегодня кричат ему: «Осанна!» и расстилают перед ним свои одежды, завтра - предадут. С болью в сердце он и сейчас обращается к народу: «О, если бы и ты хотя в сей твой день узнал, что служит к миру твоему! Но это сокрыто ныне от глаз твоих. . .»
7-17.4.1996г.
Мне было четырнадцать, тебе семнадцать. Мы жили на одной улице, учились в одной школе.
Стоило мне издали завидеть тебя, как у меня тотчас же от волнения перехватывало дыхание, а сердце пускалось вскачь. И я шла по улице так, словно ступала не по надежному крепкому асфальту, а по тонкому хрупкому льду и он каждую секунду мог подо мной проломиться. Я больше не замечала ни деревьев, ни домов, ни прохожих. Весь окружающий мир сливался для меня в размытое разноцветное пятно. И неминуемо, как опасность, приближался твой темно-рыжий кудрявый чуб и небрежно обмотанный вокруг шеи светло-зеленый шарф. Мне казалось, что твои непроницаемые, как ночной мрак, глаза уже смотрят на меня и все подмечают. И яркую краску стыда на моих щеках, и весь мой нелепый, сам себя выдающий вид. Я готова была провалиться сквозь землю. Ты казался мне непоправимо взрослым и недоступным, человеком из другого, еще неразгаданного мной, мира. Ты учился уже в последнем, выпускном классе, а я всего лишь в седьмом.
Вместо школьного портфеля ты небрежно носил красную картонную папку с шелковыми тесемками. Как-то ты ее потерял, и она случайно попала в мои руки. Я принесла ее домой и долго разглядывала твои тетради. Больше всего мне понравилась тетрадь по обществоведению. На ее обложке твоей рукой был нарисован красивый парусник. Твои записи пестрели незнакомыми мне именами философов Фурье, Канта, Фихте. Я с большим интересом вчитывалась в твои конспекты и, наверное, именно тогда зародился во мне первый интерес к философии, и она раздвинула рамки моего понимания привычной повседневной жизни. Я разглядывала твой почерк. Где-то я читала, что по почерку можно определить характер человека. И я добросовестно пыталась разгадать тебя.
Ты мечтал стать машинистом электровоза и посещал детскую железную дорогу в городском парке. И я часто тебя встречала на нашей тенистой улочке в красивой железнодорожной форме. Она тебе была к лицу. Я завидовала и тоже, почти всерьез, мечтала стать машинистом.
Когда мы всем классом ходили за подснежниками в небольшой пригородный перелесок и, набродившись досыта по талому мокрому снегу и набрав по горсти мятых цветов, выходили к железнодорожному полотну, прогретые весенним солнцем блестящие рельсы пахли мазутом и звали нас в какие-то еще неведомые нам далекие города. Мы были спокойны и уверены в себе. Мы твердо знали, что это зовет нас наше будущее. Душевные силы бурлили во мне, не находя выхода. Мне хотелось самой водить электровоз, разбивая его крепкой стальной мордой встречный ветер. Я любила простор и свободу.
А вообще-то, я втайне уже тогда мечтала стать писателем. Но боялась, что мне для этого не хватит таланта. Я с раннего детства писала стихи и мечтала о том, что меня вдруг начнут печатать в городских газетах.
Но стихи мои никто не печатал. А ты как-то сказал моей подруге, смазливой фигуристой Люське, что я живу книжными представлениями о жизни. И ты, наверное, был прав. У Люськи было уже много романов и один даже со взрослым женатым мужчиной. А я по - прежнему витала в облаках. Мне хотелось чего-то необычного. Я все представляла картинку с книжной обложки повести «Дикая собака Динго»: грустная девочка в обнимку с большой доброй собакой на берегу ночной мерцающей реки.
Вскоре ты окончил школу. А еще через год тебя провожали в армию. В твоих окнах горел яркий свет. У тебя шумели гости. А мы с Люськой, твоей соседкой, сидели во дворе на бревнах и говорили о тебе. Неожиданно вышел ты, стал угощать нас конфетами и пообещал нам писать. И писал. Сначала нам с Люськой, потом мне с братом. Потом мне одной. Я получала конверты с треугольным воинским штампом из далекой Германии. Но наша переписка прервалась.
Прошло полгода или может быть больше. Началась весна. В тот вечер мы с подругой бродили по нашей тихой окраинной улице и вели бесконечные разговоры ни о чем. Когда в очередной раз мы проходили мимо нашего двора, я заметила в нашем палисаднике незнакомого человека в черной кожаной куртке, но не придала этому никакого значения. Когда мы возвращались через час, я увидела, что он все еще стоит на том же месте, и удивилась: «кто бы это мог быть?» Что это мог быть ты, мне даже не пришло в голову. Но это был именно ты. Ты демобилизовался. Ты сказал: »Где ты была столько времени? Я жду уже три часа. Твоя мама сказала, что ты ушла погулять с подругой». И я вспомнила сон, который видела той ночью и удивилась тому, что сны могут сбываться.
Мы пошли в знакомый нам с раннего детства парк на крутом обрыве Белой и дотемна сидели на старой обветшавшей скамейке.
В ту ночь маленьким зеленым чудом распустились листья. Но в моей жизни чуда почему-то не произошло. Наверное, для него еще не наступило время. Ты рассказывал о своей службе, думал о том, куда тебе пойти работать. А я о своей любви к стихам. И сама не знаю зачем, сказала с большим жаром, что смогу полюбить только человека, любящего стихи. Ты в ответ промолчал. Я до сих пор не знаю, о чем ты подумал в ту минуту. Но больше ты не приходил.
Прошло месяца два. Я шла по июньской улице мимо только что распустившихся тополей и вдруг впереди увидела тебя с невысокой девушкой с короткими прямыми волосами в розовой блузке. Вы шли, взявшись за руки. Между вами была какая-то тайна, которой я не знала. Может, это была любовь?
1.4.2000г.
Проснулась утром от какого-то светлого предчувствия. Ещё не подходила к окну, но уже знала – выпал снег. Раздвинула шторы - за окном сказочный мир: белые крыши, белые дороги, белые деревья.
И показалось, что начинается новая незнакомая жизнь, череда бесконечных дней, наполненных свежим хрустом белого снега, новыми чистыми впечатлениями
Уютно жить в своём городе, на своей улице, в своём доме. Под окном краснеет ягодами облетающая рябина, на столе дымится чашка чая, в книжном шкафу стоят книги, которые ты собираешь с отрочества: Пушкин - Лермонтов, Блок, Ахматова, Цветаева и Пастернак. . .Бунин и Достоевский. . .
И нам кажется, что слово вечно; слово, которое сумело сказать наше человечество. . .о нашем прекрасном земном мире.
И хорошо бы не знать. . , что наша земля – это всего лишь крошечный шарик, который мотается где-то в чёрной дыре неуютной и бездонной Вселенной. . .
18.10.2004г.
На окне цвела герань. Нежно-розовая. Варя раньше не любила этот цветок. Почему-то герань испокон веков считалась символом мещанства. Но цветок, как цветок. И он ни в чём не виноват. Есть какая-то детскость в его чистом одиноком цветении. И когда Варя на него смотрела, ей становилось хорошо и радостно. И почему-то спокойно.
Этот цветок ей подарила мать. В крошечной квартирке матери было много цветов. К старости она полюбила комнатные растения. Может, от одиночества? Старость – это всегда одиночество. И город уже не тот. И люди уже не те. А там, в её времени, всегда светило ровное солнце и было уютно. Впрочем, конечно, не всегда. Если вспомнить годы Великой Отечественной, про которую она рассказывала, то не позавидуешь. Очень много ей пережить довелось. А ведь в начале войны ей было всего тринадцать.
Жила она тогда в Подмосковье. Их деревня была расположена неподалёку от дороги, по которой продвигались войска. Сначала наши, Советские, шли на запад, потом фашистские наступали на Москву. И всё через их деревню. Подходя к околице, немцы давали пробную пулемётную очередь. Если не следовало ответа, спокойно заходили. Появляясь на пороге, кричали: «Русь, арш!», то есть «русские, марш!». Выгнав хозяев, располагались.
Перед самым приходом немцев, к семье матери прибился молоденький солдат, отставший от своей части. Моя бабушка прятала его в подполе, а потом стала выдавать за своего сына. Но все в семье были синеглазые и черноволосые, а он - блондин. Это сразу бросалось в глаза. Немцы что-то заподозрили. И вот, однажды утром, выгнали всю семью во двор и построили шеренгой перед окнами дома. Стали допытываться: кто этот паренёк? И их бы, наверное, тогда всех расстреляли, если бы не помог случай: в деревню неожиданно вошли партизаны. . .
А на окнах в то утро густо цвела герань: красная, розовая и белая. . .
16.3.2006г. (начато осенью 2005г.)
Подорожала соль. Страна вздрогнула и побежала запасаться спичками. . .
«То ли ещё будет »,- бормотала тётя Люба, утрамбовывая неподатливые коробки в видавшую виды хозяйственную сумку.
Сумка ещё помнила начало Перестройки. На её боку красовалось большое масляное пятно – это они с тётей Любой как-то раз покупали подсолнечное масло. Стояли с девяти утра до закрытия магазина.
Масло досталось мутное, осадок составлял почти треть банки. Но они
счастливыми героями возвращались домой, как с битвы при Аустерлице.
А что было делать? Сливочное масло выдавалось по талонам. И то приходилось делать выбор: можно было взять 200г масла или 200г сыра на месяц. Как тут не задумаешься? А мыла давали вообще один кусок!
«Ой, ой, а мыло-то!», - всплеснула руками тётя Люба и побежала опять в магазин.
Тётя Люба ещё помнила как её мать и бабушка, пережившие Великую Отечественную войну, при каждом обострении мировой обстановки запасали стратегический товар: соль, спички, мыло, сухари. . .
И учебные военные тревоги помнила. В детскую память крепко врезался жутковатый вой заводской трубы. Мать торопливо завешивала окно плотным байковым одеялом, становилось так тихо, что был слышен стук колёс проходившего мимо города поезда с железнодорожного моста через реку.
Нет, что ни говори, соль, оно конечно мелочь. Но это такая мелочь, на которой держится доверие. Соль- это святое. Не зря же говорят «соль жизни», её основа.
19.2.2006г.
Наблюдаете ли вы небо перед грозой? Оно бывает таким необычным. Вот, и в тот вечер оно было пронзительно жёлтым, а по краям клубились тёмные бурые тучи. Уже смыкалось их кольцо. Уже вспыхивали редкие молнии, а вслед за ними раздавался сухой рассыпчатый треск грома.
Улицы, сам воздух, дома, деревья – всё было окрашено этой потусторонней желтизной и возникало ощущение нереальности, будто бы мы попали в другое измерение или на другую планету, для которой этот цвет является естественной окраской дня.
Мир словно бы застыл на минуту перед ливнем, который рухнул стеной в следующее же мгновение. По канавам заурчала вода, струи дождя судорожно бились в окна. Редкие прохожие, которых гроза застала врасплох, прятались под старыми деревьями, жались к стенам домов, забегали шумной смеющейся стайкой в ближайшие кафе и магазины.
Меня же гроза застала посреди пустой притихшей улицы. Прятаться под деревьями не было смысла, я видела, как вода шумно струилась по их истомлённым жаждой стволам, сыпалась горошинами сквозь узоры намокших листьев.
Я шла к подруге, и до её дома оставалось с полквартала. Но вот, наконец, показалась знакомая парадная. Я судорожно нажала на кнопку звонка. В окне мелькнуло лицо её матери, она торопливо крикнула: «Мили нет дома!»,- и исчезла в неразборчивой глубине комнаты.
А я осталась стоять под проливным дождём.
16.8.05г.
Одно время я носила индийские бусы из агата. Впрочем, геологи, а я тогда работала в нефтяном НИИ, говорили, что это, скорее всего, горный хрусталь или какая-то разновидность хризолита. Но я больше доверяла этикетке и тому ювелирному магазину, в котором их купила.
Мне очень нравились молочно-белые с редкими коричневыми прожилками продолговатые бусины, нанизанные на толстую прочную леску. Хотя они доставляли мне много хлопот. Толстая леска не спасала: они рассыпались неожиданно, в каком-нибудь самом неподходящем месте. Например, в продуктовом магазине, в тот самый момент, когда я, нагрузив сумки, отходила от прилавка. И мне приходилось ползать по полу, собирая своевольные непослушные бусины. Они никак не хотели жить дружной семейкой на одной нитке. Острые края отверстий перетирали даже самую толстую прочную леску.
Но я всё же любила эти бусы. Я вообще, любила камни. Мне чудилась в них какая-то тайна. Наверное, это шло из детства. Ведь в детстве мы облазали с подругами весь головокружительный обрыв над рекой Белой. Этот обрыв состоял из многочисленных слоёв различной породы, отличавшихся по цвету, с чёткой границей между слоями. В её толще поблескивали вкрапления серебристой слюды. Особенно мы радовались, когда нам удавалось найти прозрачный квадратик кварца.
Но это случалось редко. Земля прочно хранила свои тайны.
Мы в то время мечтали стать геологами. Но впоследствии почему-то выбрали совсем другие профессии. Моя самая близкая подруга Алла неожиданно увлеклась биологией, а Галя окончила авиационный. Я же с 9-ти лет писала стихи и поэтому из меня ничего путного не вышло. Уже в 13 лет я хотела быть только писателем, и кроме литературы меня ничто на свете не интересовало. Я забросила учёбу и скатилась на тройки. Дома я писала стихи, в школе на уроках читала художественную литературу, пряча книгу под партой. И много мечтала. Родители привыкли мне доверять и не контролировали мои занятия, а когда увидели табель с тройками, схватились за голову. Но было поздно, алгебру и тригонометрию я слишком запустила, а геометрию всегда любила и по этому предмету, единственному из точных наук, у меня стояла четвёрка.
Вдобавок ко всему, в четырнадцать лет я влюбилась. Это случилось неожиданно, осенью. В конце перемены я вошла в свой класс, что - то про себя напевая (в то время я всегда пела) и неожиданно увидела высокого рыжеволосого старшеклассника. Он, темпераментно жестикулируя, что-то рассказывал нашим мальчишкам. В этот момент прозвенел звонок и он, круто развернувшись, побежал в свой класс.
Я села на своё место у окна и вроде бы о нём больше не думала. Но после уроков, возвращаясь домой, увидела, что мы идём одной с ним дорогой. Оказывается, мы жили на одной улице.
Вот в этот момент, наверное, и закончилось моё беспечное детство и началось отрочество.
В перемену я выскакивала из класса вместе со звонком. Он уже стоял в коридоре и делал вид, что читает стенгазету. Я проходила мимо с независимым видом, а у самой сладко щемило сердце. Мне всё в нём нравилось: и рыжие кудрявые волосы, и угольная родинка в уголке рта, и своеобразная походка с наклоном влево. . .
Я была довольно нескладным мечтательным подростком. Мою мать это очень раздражало. Она больше любила мою младшую сестру, у которой проявлялись навыки хозяйственности. К тому же, она была довольно смазливой и хитренькой. Дома её звали Лисичкой. Ещё у меня был младший брат, который больше дружил с моей сестрой.
Всё свободное время я просиживала в своей крошечной комнатке, плотно прикрыв дверь. И читала своего любимого Лермонтова, Блока, Есенина, позже Бунина. И много писала. Окно моей комнаты выходило в соседский сад. Весной там ослепительно цвели яблони, летом - золотые шары, а осенью глухо стонали берёзы во дворе мечети, который простирался дальше, за соседским садом. На всём пространстве этого двора росли только трава, высокая и густая, вековые берёзы и сирень, которой была обсажена аллея, ведущая к главному входу в мечеть.
Окно моей комнаты выходило на запад. И я любила закат и лёгкую вечернюю грусть. Мне нравилось небо, окрашенное заходящим солнцем в золотистые тающие тона.
Мне всегда казалось, что в мире слишком много тайн. Лет с пяти, а может и раньше, я интуитивно чувствовала те места, где раньше стояли церкви. Я, конечно, не знала, что вот именно здесь стоял храм, я просто чувствовала, что в этом месте было что-то очень светлое и хорошее. А что, я и сама не могла понять. Через много лет, когда в городской газете напечатали карту нашего города 18-го века, я с удивлением увидела, что именно в тех местах раньше стояли церкви, разрушенные в советское время.
Осень 2005г.
Солнце играло на золотых куполах. . .
В нашем городе, который до революции насчитывал лишь несколько десятков тысяч населения, было более тридцати церквей. Они возвышались на фоне одно и двухэтажных домов. Солнце играло на золотых куполах, и они светились среди густого облака зелени.
Особенно выделялась Троицкая церковь. Она стояла на пригорке над рекой Белой со дня основания города. Её построили стрельцы, прибывшие по царскому указу в 1574году, в день Святой Троицы на территории Уфимского кремля.
Царские врата были подарены церкви самим Иваном Грозным. В её подвале под колокольней в восемнадцатом веке томился в заключении бунтовщик Чика Зарубин, сподвижник Емельяна Пугачёва. Она таила память истории. Её животворящий колокольный звон плыл над окрестными улочками и над рекой. А река уносила его вдаль, за городские пределы.
«Взрывали её три дня», - вспоминали жители окрестных домов, - « и не могли взорвать». Не поддавалась им церковь..
В моей памяти осталось лишь смутное воспоминание из детства: на пригорке – обезглавленная церковь, в которой размещён склад. Но и такая, обезглавленная, она мне казалась очень красивой. Стройное прямоугольное здание белого цвета, а под крышей лепнина в виде каменных скобок. Рядом конный базарчик, куда мы заходили с моей прабабушкой. Там стояли привязанные к столбам лошади и с грустью жевали сено.
К тому времени, когда я появилась на свет, в городе функционировала только одна Сергиевская церковь.
И ещё, в овражке, на противоположном берегу речки Сутолоки, стояла каменная Покровская церковь, в которой я в1991 году крестилась.
Мне посчастливилось, я выросла в старинном уголке города, поблизости от реки. Я не ходила в детский сад, и вольное детство способствовало развитию моей души.
Наша улица носила имя татарского поэта Габдуллы Тукая. Это одна из старейших улиц города. Она словно сбегает с горы к самой реке Белой. Во времена моего детства она была застроена старыми деревянными домами, окружёнными садами. Во дворах росли сирень и черёмуха. Весной все эти деревья разом цвели, а с Белой по всей улице плыл дурманящий воздух весны.
Мы жили в большом старом дворе, застроенном одноэтажными деревянными домами, их окружали палисадники. Прямо под нашими окнами пестрели цветы, на грядках зрели, покрытые нежным пушком, огурчики, на кустах лениво краснели помидоры.
Со всех сторон наш двор как тиски сжимали чужие сады. Забор был деревянный, из старых досок. Между досками были прорехи, в которые нет-нет, да просовывала свою ветку любопытная вишня или смородина. А с яблонь перезревшие яблоки сами сыпались к нам в подол.
Мы любили забираться на крытую толью, напоминающую своим видом татарскую смородиновую листовую пастилу, крышу сарая, на которую свешивались ветки старого ранета, росшего в соседнем дворе. Рядом с сараем росла старая липа, она давала тень и прятала нас от взрослых глаз. В этом укромном уголке мы сидели подолгу, грызли краснобокие ранетки, разглядывали чужой сад, в котором всё вызывало интерес, даже старые алюминиевые тазики, лейка, брошенные рядом с грядками.
Мы знали, что там живут две девочки, наши ровесницы. Одну из них зовут Валя, а другую Виолетта. Почему-то в то время все жители окрестных улиц были знакомы друг с другом. Может, потому, что приходилось часто и подолгу стоять в очередях?
В нашем дворе было много интересных для нас, детей, уголков. А взрослые существовали, словно в другом измерении. У них была совсем другая, отличная от нашей, жизнь
В глубине двора стоял старый добротный каретник, поделённый на отсеки. Там хранились дрова. У моей подруги Тайки помимо дров ещё стояли высокие фанерные ящики, набитые до отказа небольшими по размеру гипсовыми статуэтками и фрагментами скульптур.
Её старший брат Альберт в молодости учился на скульптора, но сломался запил и закончил свою жизнь слесарем, женившись на буфетчице, которая ему родила четверых детей.
А его ученические работы пылились в сарае. Статуэтки были изящные и гладкие, для меня это было первым прикосновением к искусству. Всё, любая мелочь будили детскую фантазию.
Потом их вынесли на улицу. Многие статуэтки побились и теперь являли собой памятник разбитых надежд. Я глядела на них, и мне становилось грустно. Я задавала себе вопрос: почему многие мечты не сбываются? Наверное, впервые, я это поняла именно в ту минуту, около фанерных ящиков с битыми скульптурами.
20.9.06г.
© Смирнова Светлана Алексеевна