Под окном стояло бурое дерево. Таким оно казалось от смеси красных, зеленых и желтых листьев. В воздухе были разлиты покой и умиротворение, словно длилась затянувшаяся пауза - пауза в природе. Перелом от золотой к поздней осени.
Не хотелось думать о своих делах, что-то загадывать наперёд. Казалось, что все образуется само собой. И эта затянувшаяся ссора с Виктором не беспокоила.
Люся механически общипывала мелкие поздние ромашки, которые утром привезла из сада мать, и вспоминала последний разговор.
Виктору пора было уходить. Она угадывала его нервозность. Чувствовала, что в мыслях он далеко от нее, что он уже весь с семьёй. И она знала, что его надо отпустить. Но так хотелось, еще немного побыть с ним, чтобы еще одну лишнюю минуту ощущать рядом тепло человеческого присутствия.
Но она, наперекор себе, почему-то ударилась в мелкую ревность. Сказала ему зло: « Понятно, домой торопишься. Лизка, наверно, все глаза проглядела». Она видела, как при этих словах нервно вздрогнуло его лицо, но он только мягко проговорил: « Поздно уже... »
Хлопнула входная дверь. Она осталась одна в пустой квартире и словно захлебнулась наступившей тишиной. Она видела из окна как он неторопливой, усталой походкой шел по улице. Его сутулая фигура, удаляясь, постепенно уменьшалась в размере и, наконец, растаяла за старыми деревьями. С тех пор он не появлялся и не звонил.
. . . А встретились они нечаянно, и вся история была, в общем-то, банальна. Но ведь все банально в этом мире. И все истории и судьбы повторяются, будто отпечатываясь с одного клише. Кто-то невидимый переставляет фигурки на шахматной доске. И при этом кто-то выигрывает, кто-то проигрывает. . .
В тот день у нее было много неприятностей, и она, злая и расстроенная, шла по городу, ничего не замечая вокруг. Резко заскрипели тормоза, и она увидела перед собой серый капот старого москвича и перепуганного насмерть водителя. « Как вы?», - спрашивал он, помогая ей подняться с земли. Медленно приходя в себя, она произнесла: «Да вроде, ничего. . .» - но голова кружилась, и мир казался каким-то странным, нереальным.
Она позволила усадить себя в машину, и все это время ощущала себя безвольной тряпичной куклой. Он предложил отвезти ее на всякий случай в травмпункт, но она сказала, что лучше домой. По дороге он долго извинялся, а она слушала и молчала. У нее не было сил говорить. Да и что она могла сказать?
На следующий вечер в ее квартире раздался звонок. Она подумала, что это соседка, и как была, в стареньком выцветшем халатике и в кухонном фартуке, не спрашивая, отворила дверь. На пороге стоял он. В руках он держал большую коробку конфет и букет чайных роз. Люся испуганно замахала руками: « К чему это? Зачем вы так потратились?» Он молчал и лишь смущенно улыбался. Она опомнилась: «Что это я?» - и торопливо пригласила его в комнату.
В тот вечер она его, наконец, разглядела и увидела, что это весьма приятный мужчина средних лет и поняла, что с ним не скучно. Он сказал, что зовут его Виктором, работает он инженером. Обручальное кольцо он не носил, а лишние вопросы она задавать не любила.
Отношения развивались мягко и неторопливо. И как-то незаметно для себя она к нему привыкла. Он стал ей необходим. Когда он пропадал, она скучала и не находила себе места.
И вот в один из таких тоскливых вечеров она увидела его из окна автобуса. Рядом с ним шла миловидная улыбчивая женщина. Он нес тяжелую авоську, из которой торчал батон колбасы и растрепанные перья зеленого лука. А рядом подпрыгивала девочка лет восьми и все о чем-то спрашивала. А они, смеясь, отвечали.
У Люси, словно, что-то оборвалось внутри.
Когда она его спросила, он спокойно сказал: «Да, это жена. Я не говорил, потому что ты не спрашивала»,- и добавил, смеясь, пошловатую фразу: « Ты для меня праздник, а жена - будни». Но ведь праздники в нашей жизни редки и не могут длиться вечно. А если затягиваются, то тоже превращаются в будни. Эту аксиому она теперь хорошо знала.
И она уже не хотела никакого продолжения. Всё изменилось, всё стало скучным и пресным. И эта проза скучна так, как поздняя осень за окном, которая неотвратима, как одиночество. . .

Яблочный сезон

По всей квартире плыл приторный запах яблок, и от этого слегка подташнивало. На кухне в большом эмалированном ведре лежали яблоки. Они уже начинали немного портиться. Круглые румяные бока были тронуты коричневым. Эти яблоки были предназначены для варки варенья, но стоило Кире взглянуть на них, как у неё тотчас же опускались руки. Не было сил заниматься этой однообразной монотонной работой. Нервы были скручены в тугой узел. Уже темнело, а Бориса всё не было.
На тумбочке, как сигнал тревоги, краснел телефон. Но он весь вечер молчал. Кира не знала, что и подумать, где и как искать мужа. У нее не было опыта в таких делах. А в свою личную жизнь посвящать посторонних она не любила. Да и что связывало их в последние годы? Привычка? Родственная забота друг о друге? Сложился привычный стереотип их отношений, ритуал которых он безукоризненно выполнял. И только. Она давно чувствовала, что что-то в их отношениях неладно. Но прятала это от себя, беспокоясь за свое больное сердце, убегая в работу. О том, сколько времени это могло продолжаться, она старалась не думать. Но всегда знала, что когда- то должен наступить конец. И вот сегодня, когда муж в обычное время не вернулся с работы, в сердце пополз нехороший холодок. Хотя собственно, чего она боялась? Одиночества? Она к нему давно привыкла. Одиночество вдвоем страшнее.
Кира подошла к зеркалу. Из глубины на нее смотрела знакомая и в то же время совсем незнакомая женщина. Такое привычное с детства лицо, ее лицо. Те же темные, немного удивленные глаза, тот же нос с легкой горбинкой. . .
Но на всем, как невидимая маска, - прозрачная печать усталости, наложенная временем, прошедшими годами. И это было особенно обидно. Ведь в душе она чувствовала себя совсем молодой, она не ощущала пройденных лет. Наоборот, только сейчас она, наконец, по настоящему поняла себя. В неё словно влился новый мощный поток энергии, который искал выхода и не знал применения. Ей казалось, что впереди у нее много новых творческих возможностей. И она потихоньку от мужа достала с антресоли свой старый мольберт и купила новые краски, от которых давно отвыкла. Краски манили ее своим разноцветьем, как манил этот неожиданно по - новому понятый и увиденный мир. И она вспомнила о своём художественном образовании. Ведь когда- то ей прочили славу живописца. Но на третьем курсе института Кира неожиданно встретила Бориса. И вначале, казалось на время, пока подрастет дочь, а потом оказалось, что навсегда, рассталась с институтом. Борис говорил: « Чего тебе не хватает? Любая женщина тебе позавидовала бы». Жили они в достатке. Занятая дочерью, ее болезнями, она не замечала, как идет время. Но дочь выросла, вышла замуж и уехала в другой город. А они остались вдвоем. Положение домашней хозяйки стало её тяготить. Она заметила, что в их отношениях с Борисом появилась какая-то едва уловимая, незаметная трещинка Ему стали скучны ее разговоры, ее заботы. Ему больше не нравилось, как она готовит, ведет домашнее хозяйство. Он стал ворчлив и несносен. И она уже была рада, когда он уходил на работу.
Покончив с домашними делами, она доставала краски и писала. Писала всё, что попадалось на глаза: убегающую в даль, такую знакомую и родную улицу, цветы на окне, старую керамическую вазу, знакомое дерево. У неё уже накопилось много работ. Но показать их Борису она не решалась, боялась, что он будет смеяться. Да и не было у нее уверенности, что получилось хорошо. А показать кому-нибудь все же очень хотелось. И предварительно созвонившись, сегодня утром она, наконец, решилась и отнесла их своему бывшему однокурснику, теперь занимавшему видный пост в Союзе художников.
Илья разговаривал с ней вначале покровительственным тоном, немного свысока, хотя и по – дружески, про себя, наверняка думая: «Ну, какие могут быть работы у домохозяйки, столько лет не бравшей в руки кисть? Ну, скучно стало бабоньке, дурью мается от сытой жизни, от безделья». Но когда он взглянул на небольшие кусочки холста, выражение его лица мгновенно переменилось. Оно стало озадаченным и серьезным. Он машинально взглянул на нее, потом снова на холст и немного помедлив, сказал: «Ты знаешь, признаться, не ожидал. . .» На картине краснела ягодами рябина, полная осеннего света и грусти. Это был ее любимый пейзаж, он так и назывался «Свет осени». Илья задумчиво просмотрел ее остальные работы, отобрал еще два пейзажа, написанных маслом, и одну акварель. Сказал «Это я оставляю у себя. Через месяц организуем городскую выставку. Может, пройдет». А она сидела ни жива, ни мертва. У нее, как у девчонки, дрожали от сильного волнения колени, и она ничего не могла с собой поделать. Она не помнила, как добралась до дома. Не помнила, как поднялась по лестнице, отомкнула ключом двери.
Остаток дня она провела в нетерпении, ожидая Бориса. Ей захотелось поделиться с ним своей радостью. Но Бориса не было. Радостное настроение куда-то незаметно улетучилось, охватило тревожное предчувствие. Всколыхнулось все пережитое за последнее время. Она не боялась одиночества, она боялась подлости и предательства. Она знала, что это ее убьет.
Кира взглянула на часы, шёл двенадцатый час. За окном - совсем темно, в квартире - леденящая тишина. Она достала спрятанную пачку сигарет, чиркнула спичкой. Но горьковатый дым не успокаивал. «Нельзя же так нервничать, - подумала она. - Надо что-то делать. Нужно взять себя в руки». На лестничной площадке послышались чьи-то шаги, она прильнула к дверному глазку: «Нет, это соседка Аля среди ночи понесла мусор. . .»
Она не заметила, как всё же уснула от усталости и нервного перенапряжения прямо в кресле рядом с телефоном. Разбудил ее первый солнечный луч. Он так ярко золотился в прорези штор, бил ей в глаза. И она в первую секунду не поняла, что это такое, горячее и светлое, и только сладко зажмурилась. Свежее сентябрьское утро посылало ей свой привет, ободряя и обнадеживая.
Но тут же вспомнилась прошедшая ночь. Сердце легонько защемило. Она подошла к окну, отдернула тяжелую штору. Под окном краснела знакомая рябина. Медленно кружились, опадая, желтые листья. Мелькали и пропадали вдали редкие прохожие. Часы показывали семь. Чтобы немного прийти в себя, она пошла на кухню, заварила кофе. Приятный горьковатый аромат наполнил квартиру. Обжигаясь, торопливо выпила чашку. Поставила её на краешек стола и замерла, не зная, что делать дальше. Наверное, надо было куда-то позвонить, что-то выяснить. Но, куда? Она не знала. Потянулись долгие томительные часы. И, она решила просто ждать. Ведь должно же это всё как-то разрешиться!
Наконец, в десять часов раздался звонок, она побежала к двери, но звонил телефон. Это был Борис. Он сказал просто и коротко: « Кира, прости. Я ухожу к другой женщине. Вечером зайду за вещами. Собери их, пожалуйста». И положил трубку.
Кире стало страшно. Так неожиданно оборвалась ее такая привычная налаженная годами жизнь.
Сердце сжал уже знакомый неприятный холодок. Ноги стали словно ватные. Она медленно опустилась в кресло. «Вот и всё», - пронеслось в ее сознании. Но в следующую секунду почему-то вдруг стало легче. «По крайней мере, какая-то определенность»,- подумала она. Нет, удерживать она его не собиралась. Раз так решил, пусть уходит. Всё когда-нибудь кончается. Кира была деятельным человеком. Она пошла на кухню, подняла ведро с яблоками. Вышла на лестничную площадку, высыпала его в мусоропровод. Яблоки застучали как мелкие речные камушки, дробно и звонко. Теперь не надо было варить яблочное варенье, которое почему-то очень любил Борис. . .

19,20.8.;27.9.99г.

«Маленькая ночная серенада»

За окном вечер. Уже темно. Сквозь густую листву старого тополя проглядывают знакомые звезды. Из открытого окна веет прохладой. Гнетущая жара июльского дня спала. За окном загораются уютные оранжевые фонари, слышится отдаленный девичий смех. Городу не до сна.
Катя бродит по комнате в длинной ночной рубашке, как привидение. Ей тоже совсем не хочется спать.
Неожиданно звонит телефон. В трубке молчат. Она знает: «Это, конечно же, Митька!» И кладет трубку на рычаг. «Ну, что ему еще от меня надо?»,- думает она с горечью. Ей совсем не хочется с ним говорить.
В памяти еще жива их последняя встреча, когда они так глупо рассорились перед его неожиданным отъездом в командировку. Она знает: «Теперь он вернулся и ему не терпится поделиться с ней новостями». Он ей не раз говорил, что так, как она, никто не умеет слушать. А она устала от всех его комплексов. Ей хочется спокойной жизни. Ей хватает и своих проблем. Нет, она совсем не жестокая, она просто устала. Она теперь часто задумывается о том, возможна ли дружба между мужчиной и женщиной? Ведь окружающие в это не верят.
А она так устроена, что почему-то не умеет дружить с женщинами. Все эти глупые и пустые щебетанья её только раздражают. Нет, она не синий чулок, вовсе нет. Просто она считает, что есть в жизни главное и есть второстепенное. И нельзя это путать. Нельзя второстепенное возводить в ранг главного. Она не может своё время тратить на то, чтобы часами болтать о каком-нибудь глупом сериале или о косметике. И когда на работе бабы заводят подобный разговор, она берет сигареты и выходит на свежий воздух.
Когда она впервые увидела Митю, он не произвел на нее никакого впечатления: длинный, нескладный, с взлохмаченной шевелюрой, в сером неумело заштопанном свитере. Он ей показался каким-то безликим. Но судьбе было угодно, чтобы они стали друзьями. И не какими-нибудь, а самыми близкими. Свела их работа. Он был фанатом своего дела и она на это купилась. А он оказался большим занудой во всём остальном, что не касалось работы.
Но в своём деле он был артист, он был бог. Он творил, он был непредсказуем и нов. И вот эта-та творческая жилка растопила лёд в их отношениях. Кате стало с ним интересно. Увлекаясь, они иногда подолгу задерживались на работе. А потом по чистой тополиной улочке он ее провожал до остановки, продолжая на ходу развивать свои новые идеи. А навстречу шли гуляющие люди. Они просто дышали вечерним воздухом и совсем не думали о делах. И уставшая Катя им иногда чуточку завидовала. И вдруг возникало желание немного побыть просто женщиной. Но Митя этого не понимал.
И тогда она вспоминала Валентина. Это была старая история. Прошло уже десять лет. Но иногда он наведывался в её сны и мысли.
Мягкий интеллигентный Валентин был совсем другим. Он был осторожный и проницательный. Его серо-голубые глаза напоминали море. Он был романтик, или может, наоборот, хитрец и деляга. Она тогда так и не разобралась. И сейчас, по прошествии многих лет, хотя стала взрослее и опытнее, не может понять. Но то, что непонятно всегда интригует и чем-то волнует. Он так и остался непознанной загадкой в ее жизни.
Они работали вместе в чисто женском коллективе. Он был среди них единственным мужчиной. И притом интересным. Он нравился многим. А дружить стал с ней. Бабы были как бабы. По утрам они глупо кудахтали о своих семейных делах, о нарядах. Читали одни глупости. Им с Валентином было смешно на них смотреть и иногда хотелось подразнить. Внести разнообразие в их мелкую жизнь. И они решили дать им повод посплетничать. Идея принадлежала Валентину. Он сказал: «Устроим переполох в курятнике!»
Надвигался чей-то день рождения. Как всегда, его отмечали в тесном «спетом» коллективе. Валентин к тому времени уже уволился, но часто заходил. Ни один праздник не обходился без него. Его всегда приглашали и ждали с нетерпением.
Вот и на этот раз он пришел с бутылкой какого-то импортного вина. Сел рядом и когда все уже были в изрядном подпитии, вдруг положил руку ей на плечо. Бабы замерли от неожиданности. Все знали, что она скоро выходит замуж, что Костик каждый вечер после работы поджидает её у выхода. Она и сама удивилась, потому что весь его проект розыгрыша не приняла всерьез. Ну, поболтали, посмеялись, как всегда, и ладно. Она его толкнула в бок: « Ты, что?». Он ей на ухо прошептал: « Мы же договорились, разыграть. . .». Она к тому времени, как и все, чуточку опьянела и потому подумала: « Пусть! Будет смешно». Но ничего смешного не получилось, потому что с той минуты ее жизнь дала сильный крен, весь ее ровный светлый мир дал большую трещину. Она только помнила, как он ей подавал шубу. Потом они куда-то шли по морозным ветреным улицам. Он ей что-то рассказывал, тянул куда- то за руку.
Очнулась она в большой светлой комнате. Её окружали незнакомые стены, незнакомая мебель. Рядом был Валентин. Его осторожные, цвета переменчивой морской волны глаза, заглядывали ей в лицо.
«Хочешь, послушать музыку?», - спрашивал он, - « У меня есть Моцарт,
« Маленькая ночная серенада».
На работе пошли злые сплетни. Сказали Костику. И Костик, не прощаясь, уехал в другой город по распределению института.
Валентин потом счастливо женился. А ей пришлось уволиться с работы.
Вот и вся история. А теперь вот Митя.
Опять зазвонил телефон. Кате не хотелось ни с кем разговаривать. Но настойчивые протяжные гудки не умолкали. Они резали и резали тишину, звенели в ушах. Катя не выдержала, сняла трубку. «Ты, почему не подходишь к телефону?», - раздался возмущенный и обиженный Митькин голос - « Я вот приехал. Через пять минут буду у тебя».
Катя нечаянно взглянула в открытое окно, в комнату летел тополиный пух. . .
4, 6.7.99г.

Моя подруга Майка, или малиновая скатерть с кистями

Она к нам пришла в 9-м классе. А до этого жила в Перми, у бабушки. Теперь же, мать взяла её к себе, потому что её сын от второго брака, Алёша, пошёл в 1-й класс, и кому-то надо было за ним присматривать.
Нам было по пятнадцать лет. И вся моя ранняя юность была окрашена этой дружбой.
Мне и сейчас часто снится их дом. Дом, которого давно нет. Я брожу во сне вокруг него, заглядываю в окна, ищу их . . .
А тогда. . ., тогда нам было пятнадцать лет, и жизнь только начиналась.
Мы были очень разные. У Майки была, полноватая, но точёная фигурка, тонкие капризные губы и всегда короткая стрижка под мальчика. А я была неловкая и застенчивая. Единственным моим достоянием были волосы, русые с медным отливом. Они спадали каскадом волн на плечи, завиваясь на концах в трубочки. Они не были особенно густыми, но производили такое впечатление из-за того, что были лёгкие и очень пушистые.
Я была романтиком, а Майка трезво смотрела на жизнь.
Когда я пришла к ним в первый раз, мне прежде всего бросилась в глаза малиновая скатерть, бархатная, с кистями. . . Она была как бы символом благополучия в доме, их визитной карточкой.
Они жили неподалёку от нас в деревянном одноэтажном доме, в который был парадный вход с улицы, и вторая дверь, через сени выводившая прямо в сад, в котором росли старые, хорошо плодоносящие, яблони. Каждую осень в сенях стояли большие корзины и вёдра с яблоками, и на полу тоже лежали яблоки. Они пахли августом и ещё чем-то тонким и грустным.
Майкина же комната располагалась слева от входа в квартиру и была крошечной и уютной. Особенно мне нравился старинный письменный стол, он занимал бОльшую часть комнаты. На столе под стеклом лежал только календарь. Всякими там вырезанными из журналов картинками Майка не увлекалась.
Меня интриговала её семья. В ней всё было необычно, всё не так, как у нас.
Сейчас я понимаю, насколько молоды были её родители. Ведь им в ту пору было всего 33 года. Но тогда они мне казались весьма пожилыми людьми. Её отчим, дядя Веня, работал инженером в проектном институте, а мать там же чертёжницей. Но работу она брала на дом и поэтому, я думаю, что, скорее всего, матери пришлось забрать Майку у бабушки из-за того, что она уже не справлялась с подросшей и рано повзрослевшей внучкой.
Ещё меня притягивало к их дому одно тайное обстоятельство, в котором я боялась признаться даже самой себе: младший брат Майки, Алёша, дружил с Русланом, а я с 14-ти лет была в него влюблена. Они жили в соседних домах, и он любил возиться с малышнёй, причём умел дружить с ними всерьёз. Как-то это у него хорошо получалось. Он, наверное, в душе был прирождённым педагогом, вот только не догадывался об этом. К сожалению, так и не догадался и выбрал впоследствии другую профессию. И, может быть, это обстоятельство сломало его жизнь – он начал пить. А тем летом он окончил школу и, работая на железной дороге, ждал призыва а армию.
Семья у Майки была необычная – в ней постоянно кипели страсти. Может, это определялось характером её мамы, Лидии Сергеевны? Она была подвержена эмоциональным вспышкам, которые тщательно скрывала.
В ранней молодости она пережила неудачный роман, результатом которого было появление на свет Майки. Майка родилась слабой недоношенной. Её выходила бабушка. А Лидия Сергеевна через несколько лет благополучно вышла замуж. Учителям в нашей школе она объясняла, что не могла сама воспитывать Майку, потому что у неё был открытый процесс туберкулёза.
Лидия Сергеевна была худенькой невысокой женщиной с пепельными кудрявыми волосами. Она постоянно курила. Дымящаяся сигарета словно приросла к её руке. Другой я её не помню. Ещё обращал на себя внимание её негромкий голос уверенной в себе женщины. Её твёрдость. Она всегда знала, что хочет. С соседками разговаривала ласково и слегка покровительственно. А они с удовольствием принимали это покровительство и прибегали по-бабьи жаловаться на пьянство и самодурство своих мужей, которое так процветает испокон веков на Руси.
Лидия Сергеевна их внимательно выслушивала и с авторитетным видом раздавала советы. Она знала, как держать мужчин в узде.
Её же собственный муж, дядя Веня, был мягким спокойным человеком со слабым здоровьем.
Своего сына она любила называть несколько претенциозно «князь Алексейка» и очень баловала его.
Мальчик был светловолосый и милый, с живым любознательным характером.
Отношения в семье, судя по всему, были сложные. Но я тогда не понимала всего расклада вещей: отчим и падчерица, мать и рано созревшая дочь, болезненный мальчик. . .
Однажды я застала у них дома настоящий погром. Я перешагнула порог и застыла от изумления: в майкиной комнате всё было перевёрнуто верх дном, кругом валялись осколки стекла.
«Что случилось?», - спросила я.
«Мы поссорились с мамой»,- нехотя и уклончиво ответила Майка. И мы, присев на корточки, принялись молча собирать стёкла.
В школе способностями Майка не блистала. По всем предметам ей ставили натянутые троечки. И в нашем классе у мальчишек она не пользовалась авторитетом.
Зато у неё было много поклонников на стороне. Учащийся речного училища Вова бродил часами под её окнами. Его легко можно было узнать по своеобразной походке враскачку, руки же он держал крендельком, как клешни, и поэтому к нему приклеилось прозвище – «краб».
Майка раза два сходила с ним в кино от скуки и больше не обращала на него внимания. Тётя Лида считала его неподходящей партией, она говорила скучным брезгливым голосом: « фи, рабочий. . .». И по интонации, с которой она произносила эту фразу было понятно, что он зря тратит время. Она считала неплохой партией Руслана. Он тоже был рабочий, но хорошо зарабатывал, и был сыном главного редактора республиканской газеты. Но когда произносилось его имя, тётя Лида слегка краснела и искоса поглядывала на меня, словно о чём – то догадываясь.
А Майка потихоньку от матери бегала по вечерам к заводской проходной встречать после вечерней смены свою тайную пассию - Лёву. И жарко шептала мне на ухо, что он женатый. По - видимому, запретный плод был для неё особенно сладок. Этот роман продолжался у неё и после того, как она познакомилась с Артуром – студентом авиационного института и уже готовилась стать его женой. А Лёва по – странному совпадению жил в одном дворе с Артуром.
Артур каким-то образом узнал об этом романе, и у них с Майкой до самой свадьбы тянулись вяло текущие ссоры на почве ревности. В свои исповедники он почему – то выбрал меня, и мы с ним часами бродили по улицам, и я терпеливо выслушивала его длинные грустные монологи.
Вообще, парни к Майке липли как мухи, и тётя Лида откровенно гордилась своей дочкой. И не упускала случая продемонстрировать её привлекательность.
Однажды, я пришла к ним в дом, и оказалось, что Майка с Артуром и его другом Артёмом собираются ехать в пригород, в недавно приобретённый его родителями садовый участок. Уговорили поехать и меня. Тётя Лида вынула из шифоньера две одинаковые красные футболки и подала нам с Майкой. А потом, не скрывая своего откровенного удовольствия, любовалась, как ладно сидит футболка на её дочери и как она беспомощно висит на моих остреньких худых плечах. Мы ведь носили разные размеры! Но это я поняла намного позже.
Иногда, Лидия Сергеевна, сложив губы трубочкой, бормотала с умилением:« У –у-у, у вас наверное губы мёдом намазаны, потому вы так с мальчиками целоваться любите». И ещё, когда Майка отказывалась надевать варежки: «На улице мороз. Вот пойдёшь гулять с мальчиком, снимешь варежку, а ручка у тебя будет тёплая мягкая приятная». И ещё много чего в таком же духе, противного и приторного.
По окончании школы отчим, дядя Веня, устроил Майку на вечернее отделение авиационного института. Деканом вечернего отделения был его старый закадычный друг. Майка не то, что точные, она и гуманитарные предметы не тянула. Но всё же сумела проболтаться год в институте, а весной вышла замуж за Артура, и они уехали по распределению в Среднюю Азию.
Я к тому времени тоже вышла замуж.
Вначале мы переписывались семьями. Письма писал, конечно, Артур. Майка не любила это занятие, да и не умела излагать свои мысли. А может, их у неё и не было?
Там в Средней Азии она родила сына Сашу и всё же окончила заочное отделение индустриального техникума. Как ей это удалось? Она со смехом рассказывала в один из своих приездов, что на каждый экзамен специально приводила своего маленького сынишку. Сын бегал по коридорам техникума, а она заходила в классную комнату, брала билет и якобы готовилась к ответу. В это мгновение в комнату начинали без конца заглядывать посторонние люди и спрашивать: «Чей это там ребёнок бегает без присмотра?» Майка с невинным видом отвечала, что это её сын. Преподаватель торопливо ставил ей тройку и отпускал домой.
Артур работал военпредом на номерном военном заводе, и жили они в материальном отношении благополучно.
Майку он пристроил в один из многочисленных заводских отделов, инженером, где она в течение всего рабочего дня перебирала бумажки, ничего в них не понимая.
Постепенно наша переписка заглохла. И долгое время я ничего не знала о них. Лишь, встречая где-нибудь на улице сестёр Артура, получала скупые обрывочные сведения.
Началась перестройка. Военные заводы закрывались один за другим. Тысячи людей оставались без работы. . .Кто-то пробовал себя в бизнесе. . .
И вот на днях я встретила в стоматологической поликлинике мать Артура.Она мне с горечью рассказала, что её внук Саша бросил институт и теперь работает директором рынка. И Майка там же. Она совсем «заелась» и обнаглела: выгнала Артура. Даже дублёнку ему не отдала.
Дяди Вени и Алёши уже нет в живых, а тётя Лида живёт в панельной девятиэтажке со снохой и двумя детьми Алёши.
И всё же. . ., те годы моей ранней юности не отпускают, и мне часто снится их дом и запах яблок, рассыпанных на полу в сенях и запах дождя, который с такой силой бился в окна в тот вечер, когда мы провожали Руслана в армию и дарили ему на память всякие милые безделушки, много и долго болтали и смеялись, а в моих глазах стояли никем незамеченные слёзы. Я знала, что мы провожаем не только Руслана, но и свою желторотую юность. . .

конец сентября – 17.11.2004г

Живите счастливо и по- хорошему. . .

(Письма с фронта. Документальный рассказ)

 Они были завёрнуты в помятую коричневую бумагу. Весь вечер свёрток пролежал на столе. Я всё не решалась к ним прикоснуться, всё отдаляла то мгновение, когда разверну бумагу и на стол посыпятся эти постаревшие листочки из далёкого страшного времени.
Андрей Васильевич Смирнов преподавал историю в школе. Ушёл на фронт сразу же после объявления войны. Ему было 28 лет. Дома остались жена и пятимесячный сын.
Он не вернулся. Он погиб под Москвой в конце января или в начале февраля 1942года. После него осталась лишь небольшая пачка старых пожелтевших писем, написанных торопливым почерком на листках, вырванных из блокнота. На последнем письме стоит дата: 28 января 1942года.
Короткая повесть такой короткой жизни.
Я читала эти письма, и передо мной разворачивались первые месяцы Великой Отечественной войны и последние месяцы жизни этого человека.
Письма адресованы жене.
Давайте почитаем. Оставим всё суетное, подумаем немного о вечном.

3июля,1941г., путь на фронт.

«Пишу после долгих мытарств. В бой ещё не вступали. Пока жив и здоров, а что дальше будет не знаю. . .Одно только знаю, что буду биться до последнего вздоха, и если долго не будет никаких вестей, так знайте, что погиб. В плен никогда не сдамся».

17 июля 1941г., г.Калуга, госпиталь.

«После длительного, мучительного пути вчера, 16 июля, привезли в госпиталь. Всё, что я пережил и испытал за прошедший месяц, после выезда из Уфы, описать невозможно.
До 2 июля, усиленно продвигаясь к линии фронта, находились всё время под бомбёжкой и
обстрелом вражеских самолётов. 3июля наш эшелон на одной из станций железной дороги Белоруссии был подвергнут нападению пяти фашистских бомбардировщиков. В результате бомбёжки мы потеряли 15 человек убитыми и ранеными.
Это было, по сути, первое боевое крещение. А потом мы ко всему этому как – то привыкли, и бомбёжки уже не вызывали такого страха. Мы научились от них укрываться, а наши зенитчики метко били по вражеским самолётам.
С 3 по 8 июля наш полк находился в непосредственной близости к врагу. Это было на реке Западная Двина (в 60километрах от Витебска). В ночь на 8-е наш батальон пошёл в атаку на прорвавшегося через реку врага. Во время этой атаки нам пришлось понести некоторые потери, в том числе был ранен и я. Ранение пулевое в левую ногу, выше колена. Рана большая, но, говорят, неопасная. Думаю, скоро вылечат и я снова буду в строю.
Самым страшным в это время был не фронт. На фронте, в бою, я чувствовал какую-то особую живость и храбрость. Но, когда нас, раненых, повезли по железной дороге в эшелоне, мы узнали, до какой низости могут дойти фашистские варвары. Наш санитарный поезд бомбили в течение шести суток. Вот тут я никак не думал, что останусь живым. Похоронили 27 человек».

25 июля,1941г., г.Куйбышев.

«Из Калуги эвакуировали 23 июля. Сейчас нахожусь в Куйбышеве (совсем недалеко от Уфы). Лечение подходит к концу. Думаю, дней через 15-20 выпишут. Куда определят после больницы, не знаю. Надо полагать, что снова на фронт.
Если не дадут отпуска и в Уфу не придётся заехать, то ты вполне сможешь на 1-2 дня приехать сюда(15 часов езды). Как сынок?

27 июля,1941г, г. Куйбышев.

«Посылаю аттестат на получение денег. . .Думаю, что этого будет вполне достаточно и особой нужды не испытаешь.
Выпишусь из госпиталя не раньше 1 сентября. Куда направят, не знаю. В Уфе наверняка не бывать.
Напиши мне письмо. При возможности кое-что старухе вышли. Это будет для неё отрадно».

31 июля,1941г., ст. Кинель

«Из Куйбышева увезли 30 июля на ст. Кинель (это на 50 километров ближе к Уфе).
Лечение подходит к концу. Думаю, что осталось не больше чем 10-15 дней. Всё идёт благополучно. А там снова фронт. Не знаю, дадут ли отпуск. Наверное, нет.
Как растёт сынок?

19 августа, 1941г., ст. Кинель.

«Лечение уже подошло к концу. Осталось каких-нибудь 5-6 дней. Рана зажила, но ещё немного прихрамываю. Завтра иду на рентген, так как ранен разрывной пулей и остался осколок. Если он станет тревожить, то, возможно, ещё сделают операцию.
В начале сентября, наверное, снова буду на фронте.
По всей вероятности, направят в одно из мест неподалёку от Уфы.(Скорее всего, на ст. Бугульма).

3 сентября, 1941г., г.Горький.

«Итак, я выписался из госпиталя и еду в Горький, где, очевидно, определится мой дальнейший путь.
Мои попытки вырваться хотя бы на 1-2 дня в Уфу не удались».


26 сентября, 1941г., г.Горький.

«Долго ли проживу в Горьком? Этого я и сам теперь не знаю. Ждал и жду со дня на день. И не сегодня - завтра должны уехать. Но когда – не знаю.
Знаю только одно, что еду на выполнение ответственного задания. Либо вернусь героем,
Либо погибну.
Смерть, конечно, не страшна. Хочется теперь только одного: как можно скорее разгромить врага.
Как сынок? Наверное, уже начинает ходить и буянить?
Страстно хотел бы видеть его».

16 октября, 1941г., г. Сызрань.

«. . .Я очень обижен твоим молчанием. В чём дело? Ведь в Горьком пришлось жить почти полтора месяца. Я послал тебе три письма и телеграмму, не получив от тебя ответа.
Я не знаю, удастся ли нам встретиться или переброситься письмами. Вряд ли. Пишу, надо полагать, последнее письмо. Еду снова на фронт. Присвоили новое звание – старший политрук. Назначен комиссаром отдельной части. Скоро буду снова воевать».

31 декабря,1941г., полевая почта.

«Из Лаубе съехал на фронт. Это письмо пишу в пути, и, конечно, долгое время не жди другого письма. Думаю, что на этот раз в боях с врагом Родины буду воевать с большей силой и отдачей для общего дела.
Жив, здоров. Будучи в тылу, даже значительно поздоровел.
. . .О Колярнике слышал ещё в сентябре, что он убит около Великих Лук. Также и Лифшиц.
Как сынок? Наверное, озорничает».

16 января,1942г., полевая почта.

«Прошёл уже месяц, как я выехал из Лаубе и теперь нахожусь около Москвы. Уже недалёк тот день, когда вновь вступим в бой с врагами Родины.
Высылай фотографии сынка.
Пиши по тому же адресу.
Где бы я ни был – получу.
Вот и всё. Пиши. Жду!
Крепко целую вас с сынком».



28 января, 1942г.

Веруся! Сынок!
Здравствуйте!
Послал два письма, а ответа не получил.
Сейчас, наспех, шлю это письмо и маленькое фото. Иду на боевое задание.
Теперь уж, наверное, долго не дождётесь письма. Ждите с победой.
Жив, здоров, энергичен.
Исполнен боевым духом.
Ваш Андрей.
Живите счастливо и по-хорошему».


Последнее письмо самое ветхое и истёртое. С трудом читаются едва уловимые, написанные торопливым карандашом, строчки.
Больше писем не было. Пришло извещение: «пропал без вести».
Неопределённость – это тревожное ожидание, растянувшееся на долгие томительные годы; это череда бессонных ночей; это холодок в груди в день всеобщей радости – в День Победы.
Андрей Смирнов был заброшен с десантной группой в тыл врага. Оттуда не возвращаются.
Просто жил человек – и нет его. Осталось лишь несколько писем, которые рассказали мне о страшном военном времени.

 © Смирнова Светлана Алексеевна